А никто ведь по гречески-то и не знает. Со свечой в руке тихо входит Вера Ненастьева. Вера с поклоном каждому гостю подает рубаху и свечу. В окна светит голубой ясный день, а свечи, как огненные языки, павшие две тысячи лет тому назад на головы апостолов.
[Дай нам, Господи,
Дай нам Иисуса Христа,
Помилуй, сударь, нас.
С нами Дух, Государь святой.
Господь, помилуй, сударь, нас.]
Вера Ненастьева открывает книгу и громким, низким монашеским голосом читает: «И слышах глас с небесе яко глас вод многих, и яко глас грома велика и глас слышах гудец гудящих и гуслия своя…»[140]
И Катерина Филипповна, сидя под Тайной Вечерей с зажженной свечой в руке, продолжает: «Сии суть иже с нами не осквернишася зане девственницы суть…»[141]
И голос ее для всех ближних, как голос вод многих, как голос великого грома, как звон гуслей…
«Прости меня, Господи, прости меня, Пресвятая Богородица, простите меня, Ангелы, Архангелы, Херувимы, Серафимы и вся небесная сила. Прости, небо, прости, земля, прости, солнце, простите, звезды, простите, озера, реки и горы, простите, все стихии небесные и земные…»[142].
И господа и дамы на коленях повторяют за ней молитву, как малые дети:
– Простите, озера, реки и горы, простите, все стихии небесные и земные…
Медленно и чинно с закрытыми глазами она выходит на середину зала и начинает кружиться, как в некоем духовном вальсе.
От дуба до дуба,
От белого корня,
Не сниму с земли,
Имя Божье прославлю,
Тебя не оставлю,
Воздвигну гоненье
На все твое творенье.
От дуба до дуба,
До белого корня
От титочки ниточки
От дуба до дуба,
От дуба до дуба…[143]
Это скороговоркой бормочет титулярный советник, Никитушка музыкант, за пророчества произведенный государем императором в чин 14 класса[144]. Быстро и мерно развевается белое широкое платье, как парус, гонимый ветром. Быстрее, еще, еще быстрее. Сложивши руки крестом, белый, в белой рубахе (только синие глаза горят как два святых угля) кружится с Катериной Филипповной Алексей Милорадович.
[О матерь Божья пресвятая,
Тебе свой дух и плоть вручаю.
Тебя, царица, умоляю,
Защитой будь мне в смертный час.
Зерцало кротости, смиренья,
Терпенья, скорби образец,
Тебя виновницей спасенья
Избрал для нас благой Творец.][145]
Поют шепотом. Крика не надо. Стозвонная музыка раскрытых сердец заглушила бы всякие песни. Вот старик Пилецкий[146] скачет жертвенным козлом. Миклашевский кружится, как опьяневший паяц. Вера, Анна, Мария, еще Вера, Пелагея, Анна, Наталия, Елисавета и Петр и Михаил и Павел и князь Александр[147], и Федор и иерей Иов[148] и Алексей, и еще, и еще, имена же ты их неси, Господи, кружатся посолонь[149]. И среди них, раскинув руки, закрыв глаза, как некий невроспаст[150], выпустивший нитки своих ополоумевших кукол, – вертится так, что уже лица не видно, в духовном, непорочном вальсе безликая белая, как Ангел Смерти Азраил, статская советница Татаринова.
* * *
Принимая участие во всем, что касается до Вашего дома, я хочу успокоить Вас насчет сына Вашего Алексея, служащего лейб-Гвардии в Семеновском полку. Он отличный офицер по ревности своей и службе и нравственности. Я старался проникнуть в связи его, и по достоверным сведения нашел, что тут ничего такого нет, что бы отводило от религии;
напротив, он сделался еще более исправным в своей должности. Посему заключаю, что связи его не могут быть вредны. По моим правилам, хотя и не стесняю я ничьей совести, но с другой стороны не терпел бы, если бы открылось что-либо против церкви или гражданского порядка. Надеюсь, что эти строки Вас успокоят, пребываю благосклонный к Вам
Александр.
(Из письма Александра I к Григорию Петровичу Милорадовичу)[151]
V
«19 августа. Вторник. Пообедавши, отдыхали. Сказали – Мартин Степанович. Поспешил и увидел Екатерину Филипповну и от преданности Господу поклонился ей до земли. Смотрела картину и была довольна. Предложил ей меду послать, но она не хотела. Поспешил, чтобы выпила чашку. О квартире напомнила, чтобы надеялся на Господа, и святая ее душа изливалась просто, в свободе и любви»[152].
Медленно закрывает Владимир Лукич свою растрепанную тетрадку и сует в стол. Все записывает, каждую встречу, каждый взгляд, ласковый или суровый, необычайной хозяйки своей души. Только и мысли у него, что о Михайловском замке, о пениях и прорицаниях, о слове к нему, а придет – и одолеет такая робость и стеснение, что с места не может сдвинуться, будто прирос. Все кажется ему, что насмехаются его бедности, и все ему чужды и враждебны, ни одного к нему искреннего, и только Она одна как солнце, на которое поднять глаза невозможно. При ней обращается к молитве и сокрушается о грехах окамененное сердце и льются слезы, разливается сердечная теплота и знает он, что она чувствует его любовь и преданность, потому что Бог владеет ею. «Верный мой во Христе братец. Благослови Вас Господь докончить мой портрет, ибо я имею теперь случай переслать оный в ту губернию, куда он Богом назначен. Но умоляю Вас не писать копию, ибо я очень не желаю, чтоб портрет мой был написан для общих глаз. Если же тот возвратится через время, тогда я почту, что Богу угодно, чтоб оный был оставлен после смерти моей. Молю Бога, да положит Вам на сердце мое прошение не писать копию. Еще молю моего Спасителя, чтоб он нам силу пожаловал менее гневаться и со всеми примириться. Родной мой. Я вас очень люблю и прижимаю вас к сердцу Христову. Он да помилует и покроет Вас и от всех сует избавит вас. Верная ваша К.»[153] Так писала Катерина Филипповна. Портрет был окончен еще весной, потом увезен какой-то старушкой в темном платочке и потертой шали в Оренбургскую губернию и как в воду канул. Будто и не писал никогда Боровиковский Катерину Филипповну, а как на белом плате евангелиста Луки отразился ее лик[154].
Яркий свет в мастерской на Миллионной. На одной стороне евангелисты, на другой стороне император Павел в порфире и короне, бедный, не Мальтийский, а Ламанчский рыцарь[155], которому однажды душной ночью в
